«Я знала, что с первых дней нашей помолвки между Зигмундом и Минной возникла крепкая дружба, основанная, как сказал тогда мой муж, на их сходстве: оба были бунтарями, страстными натурами, оба интересовались историей человеческой мысли. Он тут же добавил, чтобы успокоить меня, что именно по этой причине брак между ними был бы невозможен. А мы с ним как раз дополняли друг друга. У меня было то, чего не доставало ему – мягкость, терпение, доброта. Это заявление успокоило меня лишь отчасти. Если он говорил о браке с Минной даже как о невозможном, значит, он думал о нём. Со временем мои страхи рассеялись. Я убедила себя, что Зигмунд относится к Минне как к сестре – к любимой сестре, но не более того».

«Когда она приехала к нам в начале 1896 года, мы поселили её в маленькой комнате, единственной свободной в то время. Чтобы попасть туда, нужно было пройти через нашу спальню. Мне казалось, что и мне, и ей это причинит массу неудобств, но на самом деле это не смущало никого, кроме меня. Никто не чувствовал себя стесненным. И вот что самое странное: когда дети выросли, покинули наш дом и освободились другие комнаты, Минна в одной из них устроила себе гостиную, а сама по-прежнему спала в каморке рядом с нами».

«Зигмунд был рад присутствию Минны. Когда он видел её, его взгляд светлел. За столом они заводили разговор, в котором я не могла принять участие, – о работе, о научных исследованиях. Они вместе смеялись над своими шутками. По вечерам, прежде чем отправиться в кабинет и сесть за работу, Зигмунд играл с Минной в карты. Он давал ей читать свои рукописи, просил их исправить. У меня было такое чувство, что меня вообще не существует.
Однако я не совсем исчезла из жизни мужа, я всё ещё была ему необходима, но не так, как раньше. Я быстро поняла, что мы обе нужны ему, но каждая по-своему. Я была нежной Мартой, матерью его детей, благодаря которой его жизнь была легка и удобна. А с Минной он развлекался и говорил о работе, она стала его товарищем. Они часто путешествовали вдвоём, вместе ездили на воды».

«... Зигмунду нравилось находиться в окружении преданных и любящих его женщин. Их никогда не бывало для него слишком много. Он был избалован матерью, страстно любившей его, и сестрами, которые его боготворили».

«Я страдала от заброшенности, которую чувствовала, видя их духовную близость. Я ревновала сестру так же, как тогда, когда мать выбрала её своей любимицей. Я завидовала тому месту, которое Минна заняла рядом с Зиги, но со временем её присутствие стало необходимо и мне тоже».

«После свадьбы я мечтала иметь не больше трёх детей. Я не хотела, подобно своей матери или матери Зигмунда, посвятить свою жизнь заботам о многочисленном семействе. После пятых родов мне пришлось признать, что хотя мой муж и был врачом, но совершенно не знал, как помочь мне избежать беременности. Я была обессилена и подавлена. Моя семейная жизнь сильно отличалась от того, что я ожидала».

«Сколько я знала Зигмунда, он все свое время отдавал работе, и чем дальше, тем больше. Мы почти не виделись наедине, а в редкие минуты, которые нам удавалось провести вместе, мы обменивались незначительными замечаниями о повседневных делах. Ничего не осталось от страсти, которой он пылал ко мне в те годы, когда мы были помолвлены. Когда теперь я думаю об этом, то вижу, что все изменилось очень быстро, чуть ли не на следующий день после свадьбы. Ещё до рождения первого ребенка страсть уступила место теплым отношениям, будто мы были женаты уже много лет. Я была достаточно разумна, чтобы понимать: страсть быстро проходит. Но больше всего мне не хватало постоянного общения, в котором мы провели четыре года до свадьбы, писем, в которых мы ежедневно обсуждали всё на свете».

«Я была образованной, хорошо писала по-немецки, прекрасно чувствовала стиль различных художественных произведений. Я была уверена, что поняла бы так же хорошо, как она, то, о чём он говорил, если бы он только захотел со мной поделиться. Нет, с первого же дня он отвел мне вполне определенную роль – роль матери, женщины у домашнего очага, от которой он ждал только комфорта и спокойствия. Роль, из которой я не должна была выходить, это я сразу почувствовала».

«Во время нашей помолвки Зигмунд не скрывал от меня того, как он понимает роль жены. Он пространно комментировал книгу Джона Стюарта Милля, в которой провозглашалось равенство полов. Зигмунд был категорически не согласен с этой идеей. Работающую женщину он неизбежно воспринимал как конкурентку, как соревновательницу. А этого он не терпел».

«Мы очень редко виделись с мамой те четырнадцать лет, что ей ещё оставались. Я пожертвовала матерью ради Зигмунда. Он не любил её. Он с первой встречи терпеть её не мог. Разумеется, ведь он хотел быть моей единственной любовью. Его любовь не выносила соперничества. Особенно его раздражало, что она не относилась к нему с тем безусловным обожанием, к которому его приучила его собственная мать. Моя мать критиковала его, когда считала нужным, и это приводило его в ярость. Во время нашей помолвки он приложил все усилия, чтобы разрушить мою привязанность к ней. Он придирался к ней по каждому поводу, говорил, что она эгоистка, тиран, ненормально религиозна. Он хотел бы, чтобы я думала, как он, чтобы я встала на его сторону. Я редко противоречила ему, но в этом случае я нашла силы сопротивляться».

«Отныне каждый сентябрь муж уезжал один. Конечно, не один, я хотела сказать – без меня и детей. Чаще всего он отправлялся в Италию, страну, которая ему нравилась больше других. Зигмунд страстно полюбил Рим и с 1901 года регулярно ездил туда. Он начал коллекционировать предметы греческого и римского античного искусства. Наши последние сбережения уходили на покупку бесчисленных статуэток, которые украшали его кабинет. Отовсюду он присылал нам жизнерадостные письма и открытки. Эти послания были адресованы всей семье, он не называл меня больше обожаемой, любимой или принцессой. Я стала «дорогой мамой» или «дорогой старушкой». Да, именно так. Я и чувствовала себя пожилой родственницей, старой подругой, а он рассказывал ей об удовольствиях, которые разделяли с ним другие. Мне было всего сорок лет...»

«Я вдруг осознала, насколько отличалась от его матери. Она была нервной, суматошной, соблазнительной, властной – я была спокойной, дисциплинированной и послушной. Я сразу заметила, что ему нравятся эти черты во мне, именно они были ему нужны. Я безо всякого труда приняла его представление об идеальной женщине. Знаю я и то, что он не обольщался насчет моей красоты. Он преспокойно написал мне об этом через несколько недель после нашей помолвки. Я писала ему о сомнениях по поводу своей внешности, ожидая с некоторой долей кокетства уверений в обратном. Он же холодно ответил, что, действительно, я не была красивой «в том смысле, в каком это понимают художники», и добавил: «Если ты хочешь, чтобы я называл вещи своими именами, то вынужден признать, что ты не красавица». Вот каким он был. Любовь к истине делала его безжалостным. Как же я тогда смогла пережить такую жестокость? Несомненно, потому, что он, стараясь смягчить удар, тут же напомнил о других присущих мне качествах, о том, что он любил во мне. Это были те качества, которые, по его мнению, мужчина мечтает найти в своей супруге – кротость, великодушие, разумность. Я помню, что этот ответ поверг меня в замешательство и недоумение».

«Нельзя было не заметить, что Анне, боготворившей отца, воздавалось сторицей. Когда она была ребёнком, Зигмунду нравилось, что она «восхитительно» хитра и упряма и, не задумываясь, дает выход своей злости. Он очень смеялся, когда двухлетняя Анна потребовала вспороть живот Матильде, съевшей яблоки, на которые она положила глаз. У неё была прекрасная память, она хорошо училась, много читала и писала стихи. Но особое внимание Зигмунда к Анне объяснялось не только этим. Анна взрослела, они всё больше времени проводили вместе. Они обсуждали всё на свете и, конечно, психоанализ. Ещё совсем юной она живо интересовалась работой отца».

«... было что-тот странное в том, что Анна с ранних лет была допущена к работе отца, к его занятиям, в которые он никогда не посвящал других детей. На собраниях, проходивших в среду, он разрешал ей сидеть в углу и слушать выступления членов Общества психоаналитиков. Правда, когда она собралась ехать с ним в Америку, ей не разрешили, потому что она была ещё слишком мала, ей не было и четырнадцати, но удивительно, что об этом вообще зашла речь. Но ждать Анне пришлось совсем недолго. Как только ей исполнилось семнадцать, Зигмунд стал брать её с собой в поездки. Когда им случалось разлучаться, Анна писала отцу нежные страстные письма, в которых делилась самыми сокровенными мыслями. Анна заменила Минну – теперь она была подругой Зигмунда в трудах и развлечениях. Это была Минна, но только моложе и к тому же плоть от плоти его, кровь от крови. С ней он мог быть ласков и близок, и никто его за это не осудил бы. Ласка и близость, которые были вне всяких подозрений.
Однако, несмотря на всю отцовскую любовь, мы видели, что Анна несчастлива. Она была замкнута, сама называла себя «психастенической натурой» и оживлялась, лишь когда видела отца. Он стал центром её жизни, ей было мучительно с ним расставаться. Напрасно Зигмунд так приблизил её к себе. Он должен был всё-таки держать её на некотором расстоянии. Он и сам знал это, когда утверждал, что хочет лишь одного – чтобы у его дочери была жизнь нормальной женщины, чтобы она вышла замуж, как сёстры. Но его поступки противоречили словам. Мы с Минной говорили друг другу: малышке будет трудно уйти из дома. Но нас никто не спрашивал. Анна ни к кому из нас не была привязана и никому не доверяла».

«У неё [Анны] было мало общего с сёстрами. Храбрая, как мальчик, она больше любила играть с Мартином, плавать и пускать кораблики. Она никогда не вела себя на женский манер, если Вы понимаете, что я имею в виду. С годами это в ней только усиливалось. И она, что особенно отличало её от сестёр, похоже, никогда не ждала мужчину своей жизни. Естественно, говорила Минна, она его уже нашла! Кроме того, из моих дочерей только Анна хотела работать. В 1914 году она поступила в педагогическое училище и стала школьной учительницей. Её отец считал, что это замечательно».

«Я знаю, что ревновала Зигмунда к Анне больше, чем к Минне. Близость, возникшая между Анной и отцом, сильно ранила меня. В конце концов, Минна была моей сестрой, ровесницей. Между нами всегда была дружба, пусть и с примесью ревности. С Анной всё было иначе. Мы жили в разных мирах. С ней я соперничать не могла. Внешне она относилась ко мне с уважением, но между нами не было никакой близости, нежности, ничего, что могло бы заглушить неприязнь, которую она у меня вызывала. Не могу отделаться от мысли, что так она мстила мне за то, что я отвернулась от неё с самого рождения, за то, что была нежеланным ребёнком».

«Самоидентификация с отцом – её [Анны] слабое место, которое сразу бросается в глаза. Анна, конечно, умна, но она ремесленник, и у неё не было таланта. Что она создала? Её считают основательницей детского психоанализа, но мне кажется, что работы её соперницы Мелани Клейн намного интереснее. Мелани не ограничивалась поверхностной педагогикой с уклоном в психоанализ, в то время как Анна лишь старательно следовала теориям своего отца».

«Безусловно, я принимаю всю ответственность за слова и мысли, которые я приписываю ей, за события, которые являются плодом моего воображения. Но в то же время вымысел так тесно переплетен с фактами, что всё придуманное мной кажется таким же истинным. Марта предстаёт перед нами реальным человеком, такой, какой её представляют документы, которыми мы располагаем. Я ничего не выдумала о семье Марты, об исторических событиях, на фоне которых проходила её жизнь, ни о характере действующих лиц, ни об их внешности».